– Что ж, сэр, ваше предположение не лишено оснований. Если монахи сочли, что греческий огонь действительно воплощает собой земные деяния старого солдата, они могли положить его в могилу. Никто ведь не мог предугадать, что настанет время, когда Ричард Рич дерзнет осквернить монастырское кладбище, – с горечью добавил он.

– Значит, мне следует заглянуть в могилу Сент-Джона прежде, чем ее раскопают люди Рича, – кивнул я. – Надеюсь, время еще есть. Рич приказал, чтобы ему показывали все любопытные находки, сделанные при раскопках.

– Еще бы, – усмехнулся Кайтчин. – Наверняка в могилах обнаружилось немало ценных вещей.

– Да, – кивнул я и пристально взглянул на старого монаха. – Мастер Кайтчин, меня волнует еще один вопрос. Монахи не случайно прятали бочонок и держали в строжайшей тайне формулу. Они понимали, какие бедствия способен принести греческий огонь.

– Понимали, – веско произнес Кайтчин. – Вспомните девиз.

– «Lupus est homo homini» – «человек человеку волк». Но если монахи сознавали, что греческий гонь способен принести людям одни несчастья, почему они не уничтожили документы и содержимое бочонка? Если бы они это сделали, мы все избежали бы многих неприятностей.

По бледным губам Кайтчина скользнуло подобие улыбки.

– Сэр, вы полагаете, разногласия между церковью и государством начались лишь с той поры, как король воспылал греховным вожделением к нечестивой шлюхе Болейн? Уверяю вас, эти разногласия были всегда.

– Да, это правда.

– Когда Сент-Джон находился в монастырской больнице, в стране шла война между Йорком и Ланкастером. То были смутные, тревожные времена. Думаю, монахи решили сохранить греческий огонь на тот случай, если над их обителью нависнет угроза. Возможно, они рассчитывали, что тот, кому они предоставят столь грозное оружие, обеспечит им безопасность. Нам издавна приходилось быть политиками, сэр. Монахи всегда отличались предусмотрительностью и дальновидностью, – печально изрек Кайтчин.

– А потом пришли Тюдоры и восстановили мир в королевстве, – вновь заговорил он после недолгого молчания. – И о греческом огне забыли. Возможно, намеренно.

– Потому что благодаря Тюдорам жизнь в Англии вошла в спокойную колею, – подхватил я с грустной улыбкой. – Такая вот ирония судьбы.

После разговора с Кайтчином я немного приободрился и к причалу Трех Журавлей, где мне предстояло встретиться с леди Онор, направился в неплохом настроении. Наконец-то мне удалось хоть немного сдвинуть дело с мертвой точки; завтра я вновь отправлюсь в монастырь, придумав какое-нибудь убедительное оправдание для своего визита. Привязывая Предка в конюшне захудалой таверны, я перебирал в голове возможные предлоги. Когда я спустился на пристань, там уже во множестве толпились люди. Высоченные подъемники, благодаря которым пристань получила свое название, четко вырисовывались на фоне голубого неба с легкими перистыми облаками. Они не обещали дождя, но временами закрывали солнце, посылая на землю желанную тень. Тут и там торговцы цветами предлагали свой благоуханный товар. Те, кого пригласил Марчмаунт, собирались в дальнем конце пристани. Ради такого события, как медвежья травля, я оставил дома свою мантию и вырядился в ярко-зеленый камзол, который надевал чрезвычайно редко, и в свои лучшие штаны.

По Темзе сновали бесчисленные лодки и баржи. Некоторые пассажиры, устроившись под разноцветными тентами, играли на лютнях и свирелях, и над водой разносились веселые мелодии. Казалось, весь Лондон высыпал на берег, дабы насладиться легким речным ветерком. Оживленно переговариваясь, гости, собравшиеся на медвежью травлю, ожидали лодок, которые должны были переправить их на другой берег. Я увидал леди Онор, стоявшую у самых ступенек рядом с Марчмаунтом. Сегодня на ней был черный головной убор и желтое платье с широкой юбкой и фижмами. В ответ на какое-то замечание Марчмаунта она улыбнулась, и около ее губ собрались столь хорошо знакомые мне пленительные складочки.

«Как искусно эта женщина умеет скрывать собственные чувства», – подумал я. Взглянув на них, всякий решил бы, что Марчмаунт пользуется самым искренним расположением своей собеседницы.

Оглядев гостей, я узнал некоторых представителей гильдии торговцев шелком, которых видел на званом вечере. Многие из них явились со своими женами. Две камеристки и несколько слуг леди Онор стояли чуть поодаль от нее, вместе с юным Генри, обеспокоенно озиравшимся по сторонам. Вооруженные стражники сдерживали толпу и внимательно выглядывали среди гостей карманных воришек. Леди Онор завидела меня и позвала:

– Мастер Шардлейк! Идите быстрее сюда! Лодка уже подана!

Я принялся торопливо проталкиваться сквозь толпу.

– Прошу прощения, – с поклоном сказал я, оказавшись около леди Онор. – Надеюсь, я не заставил вас ждать.

– Если и заставили, то всего лишь несколько минут, – откликнулась она, сияя приветливой улыбкой.

Марчмаунт сухо поклонился мне и на правах хозяина принялся торопить людей, толпившихся у ступенек пристани.

– Садитесь, садитесь поскорее, леди и джентльмены, пока не начался отлив.

Большая парусная лодка с четырьмя гребцами ожидала пассажиров, покачиваясь на волнах. Легкий ветерок играл с ярким голубым парусом. Собравшиеся не заставили себя долго упрашивать и принялись поспешно рассаживаться по скамьям.

– Вижу, Шардлейк, вам надоела ваша мантия, – заметил Марчмаунт, когда я опустился на скамью напротив него. Сам он был в черной мантии барристера и немилосердно потел.

– Я решил сделать уступку жаре.

– Никто не видел вас в таком ярком платье, – с язвительной улыбкой заявил он. – Откровенно говоря, я с трудом вас узнал.

Я повернулся к юному родственнику леди Онор, который молча сидел рядом со мной.

– Ваше мнение о Лондоне не изменилось к лучшему, мастер Генри?

– После Линкольншира трудно привыкнуть к такому большому городу, – залившись краской, пробормотал юноша. – Здесь так много народу, и все куда-то спешат. У меня от этого голова кружится.

Внезапно лицо его просветлело, и он с гордостью сообщил: